И тут Джека заело по-настоящему. Он редко выходил из себя, но когда это случалось, остановиться уже не мог.
- Какого черта? - прошипел он, наступая на Мэри. - Какого черта ты обзываешь меня идиотом и причисляешь к сброду, который сама же и набрала вместо нормальной команды?  Надела штаны и думаешь, что стала мужиком? Да ни черта ты им не стала! Все она тут решает, ага! Лучше бы сына угомонила, - он скоро голос сорвет, тебя дожидаючись. Да заткните вы младенца, мать вашу за ногу!
Последнее предназначалось двум ленивым дурам, засевшим в каюте и не делавшим ничего, что могло бы успокоить Джонни.
- Мистер Джонс, сэр, - обратился он к капитану, невозмутимо наблюдавшему за семейной ссорой. - Это супружница моя, да вы, наверное, и сами поняли. В недобрый час я решил на ней жениться: видно, в голове у меня помутилось. Отправляйте ее хоть на Ямайку, хоть к черту на рога. Только сначала разжените нас, - вот на этом самом месте. Вы - капитан, а капитану в море дана власть совершать все то, что совершают на суше священники и магистраты.
Джек ожег Мэри лютым взглядом и скрестил руки на груди. В этот момент ему было наплевать на все и всех, даже на Джонни.
Сверху раздался потусторонний, леденящий душу хохот призрачной команды "Летучего Голландца" и крик одного из матросов:
- Эй, браток, береги яйца! Баба-то твоя - кремень! Будешь зевать - размажет по палубе.
Джонс поднял голову, и на палубе Летучего Голландца воцарилась мертвая тишина.
- Вернешься с данью, - выполню твою просьбу, - сказал он. - А пока придется тебе женатым ходить.
Он взмахнул рукой, и баркас окутала густая  завеса из водяных брызг. Несколько минут спустя она рассеялась и Джек, еще не вполне пришедший в себя, с изумлением увидел, что баркас стоит на песчаной отмели, окруженной со всех сторон изумрудными зарослями, подобных которым он не видел на Ямайке.

Джек знал, что до этого дойдет, знал еще с необитаемого острова! Дай бабе один раз себя ударить, - будет бить, пока не сведет в могилу или не превратит мужика в жалкую тряпку, которой только пол вытирать. Он перекатился со спины на живот и взгромоздился на Мэри, стиснув ее бедра коленями и заломив руки за голову. Если бы он не был так зол, может быть, ему это и не удалось, - силища у Мэри была не женская, - но сейчас он пребывал в такой ярости, что мог одолеть троих.
Из каюты высунулась Гбемизола и уставилась на хозяев, испуганно тараща круглые глаза.
- А ну сгинь! И не высовывайся, пока не скажу! - рявкнул Джек, и рабыня тут же юркнула обратно в каюту. Соломон сидел, привалившись к борту и свесив голову набок: сказывались последствия стычки с капитаном "Летучего Голландца"
- Слушай сюда, - дрожащим от сдерживаемого гнева голосом произнес Джек. - Я тебе все прощал, но больше прощать не буду. Думай об мне, что хочешь, но чтобы слуги ничего не знали.  Пока мы вместе, мы для них - муж и жена, а супруги должны выказывать  уважение друг другу. Больше никаких драк, никаких оскорблений, иначе...
Джек запнулся. Он не знал, чем пригрозить Мэри, потому что ей было на него наплевать - всегда, а не только сейчас. И к тому же она не боялась ни Бога, ни черта. И все же он сказал то, что думал и во что верил:
- Если согласна на такое условие - дальше пойдем вместе, как и намеревались. Если нет - разойдемся в разные стороны прямо сейчас. Мне сокровища не нужны, поэтому могу забрать Джонни, чтобы он тебя не стеснял, и вернуться с ним на Ямайку. Решать тебе.

Джек немного полежал на добела отскобленных палубных досках, отдыхая и приходя в себя после супружеской размолвки. Вот чем закончилась только что начавшаяся семейная жизнь: полным и окончательным провалом! Чихать он хотел на развод, - да и ни один священник их бы не развел, тут Мэри маленько промахнулась с предположениями. Впрочем, что взять с бабы:  волос у них у всех долог, да ум короток. Так что их обоюдное с Мэри счастье находилось не в руках служителей Господа, а в их собственных. Подкаблучником Джек становиться не собирался, а Мэри именно такую роль ему и отводила. Поэтому оставалось одно: уйти.
Джек соскреб себя с палубы, нахлобучил на голову треуголку и, подхватив мешок со снедью, собранной ему в дорогу Бетти (вернее, с тем, что от нее осталось после того, как Мэри швырнула часть припасов за борт), перемахнул через борт баркаса, приземлившись на песчаную отмель. Денег у него было кот наплакал, но зато имелась светлая голова, а в дополнение к ней - руки и ноги. Ноги доведут его до порта, голова поможет найти общий язык с капитаном любого судна, будь то торговец или китобой, а пара сильных и умелых рук станет залогом уважения команды.
Джек выбрался на берег, закинул мешок на плечо и пошел вдоль кромки воды, насвистывая одну из шанти, которые пели моряки, работавшие за кабестаном. Соль заключалась в том, что главную тему вел самый авторитетный моряк, лидер полубака, а Джек именно таким себя и считал. А что там считала Мэри, его мало волновало. Любимой шанти Джека была песня, начинавшаяся со слов "Жила в Амстердаме красавица". Её-то он и насвистывал, шагая по песку и щурясь от яркого солнца.

За происходившим на баркасе наблюдали десять пар внимательных глаз, руки их обладателей сжимали мачете. Другого оружия у мужчин, затаившихся в укрытии из зарослей кактусов и чахлого кустарника, не было, за одним исключением. Этим исключением была пукуна, - тростниковая трубка, вставленная в оболочку из двух половинок пальмового дерева и крепко обмотанная поверху ротанговыми волокнами. Владелец этого смертоносного оружия был полукровкой: его отец был мулатом, мать - женщиной из племени ягуа. Широконосый, толстогубый и крепко сбитый, с черными, как смоль, и кудрявыми волосами, он более походил на сових африканских предков, чем на индейца, но поскольку вырос среди соплеменников матери, впитал все их обычаи и пристрастие к использованию духовых трубок, оснащенных стрелами, чьи наконечники были смазаны смертоносным ядом кураре. Атау, "счастливый", - так звали индейца,  - редко использовал свое оружие против людей: в банде Карлоса Гальесе он был охотником, добывающим пропитание для десяти вечно голодных мужчин, - в те дни, когда они не могли поживиться ничем иным у бедняков, населявших эту часть побережья Перу, а кроме того - и поваром, стряпавшим из добычи нехитрые блюда. Вот и сейчас он спокойно лежал на песке, устремив взгляд черных глаз под тяжелыми веками на ажурный узор из перистых облаков и почти не прислушивался к тому, о чем шептался Гальесе со своей правой рукой, Педро Каседой.
- Хороший баркас, - бубнил Каседа. - За такой в Лиме нам перепадет немало серебряных реалов. Всех, кто на палубе, пустим в расход, а баркас приберем к рукам, - так?
- Дурак ты, Педрито, как есть дурак, - зачем я тебя в помощники взял, не пойму. С такой тыквой, что у тебя вместо головы, только кур да индюшек пугать. Кто ж в расход пускает таких сочных баб? Да в любом борделе за них дадут вдвое больше, чем за эту посудину.  А черномазого продадим на плантацию, - такого верзилу с руками оторвут.
- А я думал, мы бабами попользуемся прямо на баркасе, а потом - в расход, - с некоторым разочарованием в голосе протянул Каседа.
Главарь хотел возразить, но тут с баркаса донесся пронзительный плач младенца и два бандита переглянулись. Затем Гальесе пожал плечами и сплюнул на песок, метко поразив плевком ящерку, застывшую в тени камня, лежавшего неподалеку от его правой ноги.
- Вот этого крикуна точно в расход: лишний рот никому даром не сдался. Вокруг одна голь перекатная, и в каждой хибаре - по десять - пятнадцать крикливых ублюдков. Вот ты этим и займешься, Педрито, а мы тем временем баб оприходуем.
- Почему я?! - возмутился Каседа. - Вечно я! Пусть вон Атау этим занимается, - он все едино нехристь, гореть ему в аду. А я на себя такой грех брать не хочу.

Атау услышал слова Каседы, но даже не повернул головы: дела белых его не интересовали. Он и прибился к шайке лишь потому, что по факту своего рождения оказался как бы между двух миров: соплеменники матери вырастили его, держа почти за изгоя, и как только он достиг того возраста, когда мужчина должен выбрать себе невесту и продолжить род, заставили уйти из деревни, а в мире бледнолицых для него было готово лишь одно место: раба на плантации. В шайке Гальесе его хотя бы держали  за равного, да и еды всегда было вдоволь.
Гальесе и Каседа продолжали тихо переругиваться, но спор прекратился как только Гальесе заметил, что по берегу бредет чернокожая рабыня с ведром в руке: видимо, хозяйка отправила ее на поиски пресной воды.
- Луис, Мигель! – прошипел Гальесе. – Видите черную кошку с ведром? Идите за ней и по-тихому ее успокойте. А мы утихомирим тех, что на баркасе.
- Я одного не пойму, братва, - вдруг сказал Каседа, разглядывая троицу, оставшуюся на баркасе. – Почему белая баба - в штанах и без мужика? Я бы ее и за бабу-то не признал, если б не голос и не младенец.
- Ты бы лучше беспокоился из-за черного верзилы, - шикнул на него Гальесе. – Он такого, как ты, соплей перешибет.
- Ну это мы еще посмотрим, – огрызнулся Каседа и пополз в направлении берега, чтобы заранее не привлекать внимания обитателей баркаса. К тому же у него вдруг возникло опасение, что белый мужик мог просто прикорнуть в каком-нибудь закутке и поэтому остался незамеченным с их наблюдательного пункта.

Луис и Мигель поползли следом за чернокожей девицей, стиснув мачете зубами и извиваясь, как две гремучие змеи. Скрип песка заглушали крики птиц и шум морского прибоя, но они не вставали в полный рост, чтобы их раньше времени не заметили с баркаса. Рабыня шла, не глядя по сторонам, так что особо и таиться-то не приходилось. Наконец, когда она зашла в заросли низкорослых дубов, ирги и церриса,  заслонившие ее от баркаса, бандиты дружно вскочили на ноги, переглянулись, мерзко ухмыльнувшись, и ломанулись сквозь преграду, уже не пытаясь скрыть своего присутствия и намерений. Первым девчонку настиг Мигель. Вырвав у нее из рук пустое ведро, он отшвырнул его в сторону и заломил девушке руки за спину, приставив к горлу острое лезвие мачете так близко, что на темной коже выступили капельки крови.
- Будешь орать – прирежу, - прорычал он и оглянулся посмотреть, где там Луис. Толстяк шумно отдувался, пыхтя как обожравшийся боров.
- Я гляжу, ты не больно-то торопишься, - усмехнулся Мигель, крепко прижимая Джаретту к своему длинному костлявому телу. – Тогда я первый, идет?
Луис вытатращил маленькие глазки-буравчики, заплывшие жиром:
- Ничего не идет! Давай монету бросим: у кого орел, тот и первый!
- Ладно, давай. Если, конечно, у тебя хоть один ломаный грош найдется, - вынужден был пойти на попятный Мигель, хотя близость нагретого солнцем девичьего тела будоражила его плоть как глоток крепкого писко*
Луис сунул руку в карман необъятных штанов и выудил из него мелкую монету достоинством в один сентаво.
- Орел первый на ней юбку задирает, - повторил он и подбросил монетку в воздух.
- Впервые таких откормленных орлов вижу, - пробурчал Мигель и задрал голову, следя за монетой, достигшей своего апогея и готовой свалиться в потную ладонь Луиса.

*Перуанская виноградная водка.

Избавившись от Луиса и Мигеля, - отъявленных лодырей и тупиц, которые только о том и думали, как бы посношаться, Гальесе снова переключил все свое внимание на баркас. Ну что могут противоставить семерым мужикам черная курица и ее белая хозяйка с орущим младенцем на руках? Атау он не считал: индейский ублюдок не признавал никакого оружия, кроме своей проклятой трубки с отравленными стрелами, от укуса которых человек падал замертво, а Гальесе нужны были живые и здоровые пленники, чтобы продать их с немалой выгодой
Единственный, кто его беспокоил – черномазый, остальные были не в счет. Негр мог легко придушить любого из шайки, включая и его самого, и это совсем не нравилось Гальесе. Пока его войско добежит до баркаса, негр сумеет подготовиться к обороне. Черт его знает: может , у него есть мушкет или ружье. Да и бабы, при всей их малохольности, могли уметь стрелять, - дело-то нехитрое.
Тем не менее, пора было переходить к активным действиям, а не рассусоливать, лежа под прикрытием кактусов.
- За мной! – скомандовал Гальесе и бросился к баркасу. Вслед за ним потянулись остальные шестеро, Атау остался там, где и лежал, жуя  пожухлую травинку и рассматривая облака. Однако вскоре ему это надоело. Бросив равнодушный взгляд на бегущих к баркасу подельников, он поднялся и направился в другую сторону: туда, куда ушли Луис и Мигель. Эта парочка вызывала в нем отвращение, но в зарослях можно было спастись от палящего солнца и немного подремать.  И еще он мечтал о сельве – там водилось столько живности, что он мог бы потратить на нее весь свой запас стрел до захода солнца. А здесь, на прибрежной косте, не было ничего съедобного: только скорпионы, тарантулы да ящерицы.

Атау увидел Мигеля и Луиса в тот самый момент, когда со стороны берега донесся громкий женский крик:
- К оружию! - кричала женщина, но не по-испански, а на самом чистом английском наречии, которое когда-либо приходилось слышать индейцу. Но не это его удивило, а то, каким властным был ее окрик: в нем не было ни капли страха, только яростный и неумолимый приказ. А прямо перед ним разворачивалась иная баталия: двое мужчин боролись с негритянкой. Оба уже успели спустить штаны и путались в них, что весьма затрудняло дело. Мигель зажимал девушке рот ладонью, и, по-видимому, она его укусила, поскольку он взвыл и затряс рукой, а потом отвесил ей хлесткую пощечину.
- Вот сука чернозадая! Вздумала мне зубки показать? Да я тебя сейчас...
- Оставь ее, - негромко, но твердо произнес Атау. - Лучше на берег бегите: там уже ружья в ход пошли, а у наших только мачете: баба их перестреляет как куропаток. Я девку посторожу, не сомневайтесь.
- Самому черненького мясца захотелось? - ухмыльнулся Мигель, но натянул штаны и дернул за шиворот Луиса. - Малый правду говорит: с девкой позже повеселимся.

На берегу семеро нападавших рассыпались цепью и, пригибаясь и бросаясь из стороны в сторону, чтобы не попасть под пулю, пошли на штурм баркаса.
- Сзади заходите, сзади, сукины дети! - надрывался Гальесе, попутно осыпая свою плохо обученную армию отборной бранью. Баба в штанах оказалась не из робких и теперь он был уверен, что скоро запахнет жареным.

Первым пуля поразила Гонсало, - ну да он вообще был невезучий, вечно то спотыкался и вывихивал лодыжку, то напарывлся на колючую ветку, а однажды наступил в темноте на ядовитую змею, и только бутылка писко, насильно влитая ему в глотку Гальесе, спасла его от неминуемой смерти: почти сутки он провалялся в пьяном ступоре, а потом потихоньку пришел в себя и оклемался. Правда, Атау не побрезговал и высосал яд из его ступни, а потом прижег ранку тлеющим трутом и приложил  к ней пучок каких-то трав, однако Гальесе был уверен, что все жто пустое, и помогла виноградная водка. Но теперь бедняге Гонсало уже ничто не могло помочь: пуля попала ему прямо в сердце и он рухнул на песок, как подкошенный. Маркосу Аскуэсу повезло больше: он схватился за плечо и опустился на песок, баюкая раненую руку.
Теперь их осталось пятеро против одной очумелой бабы с пистолетом. И как она метко стреляла! Рукастая сучка, ловкая и отчаянно храбрая, - за такой глаз да глаз нужен. Может потому мужа-то на баркасе и не наблюдалось? Кто такую жену захочет терпеть: дашь ей затрещину в воспитательных целях, а она сразу за пистолет! Гальесе, несмотря на досаду от того, что потерял сразу двух бойцов, ухмыльнулся и подумал, что уж он этой стерве спуску не даст - сначала пустит по кругу, а потом продаст Мануэлю Каррере - самому злоебучему и жестокому сутенеру Лимы, из борделя которого шлюхи уходили лишь по одной дорожке - на тот свет.
Но тут баба бросила разряженные пистолеты и выхватила саблю. От этого Гальесе пробрал холодок и он чуть не споткнулся. Ладно пистолеты, - из них и пятилетний ребенок выстрелить сможет. Но сабля! Это ж не скалка, не сковородка, - ею правильно махать нужно. Правда, и у его ребят были мачете, которые пираты использовали как дешевую замену абордажных сабель. Тем не менее,  Альмандо и Альдо Коррильо (братья- погодки) слегка поумерили прыть, а Алехандро Тапиа нырнул вправо и с ловкостью обезьяны вскарабкался на баркас по канату со стороны кормы , чтобы не лезть на рожон. Гальесе последовал его примеру и спустя несколько мгновений оба бандита были на палубе и бросились к бабе в штанах. С другой стороны к ней подступился Каседа, размахивая мачете и изрыгая проклятья. Черномазым занялись припозднившиеся братья Коррильо: впрочем, при ближайшем рассмотрении он выглядел не лучше, чем валявшийся на песке Гонсало. Вроде как душа у него отлетела.
- Отрежь от каната кусок и стреножь ее, как бодливую телку, - шепнул Гальесе своему подельнику. - А мы с Каседой ее в клещи возьмем. Чует мое сердце, изрубит она кого-нибудь в лоскуты.

Гальесе впервые пришлось столкнуться с таким противником: до сих пор он имел дело лишь с боязливыми поселянами и рыбаками, которых один вид мачете, помноженный на девять голов и рук, заставлял сразу же отдать все, что было нажито непосильным трудом. К тому же его сбивало с толку, что саблей размахивала баба, - он привык к забитым и покорным женщинам, которые не то что не оказывали сопротивление, но готовы были  лизать ему пятки и не только, лишь бы он оставил живыми-невредимыми их малахольных мужей и сопливых ублюдков. А эта красотка (Гальесе уже успел оценить ее стать, густые кудрявые волосы и правильные черты лица) была похожа на разъяренную пуму, готовую порвать глотки и выпустить кишки всем его  бойцам. Из каюты доносились душераздирающие вопли младенца, которые еще больше раздражали Гальесе: он вообще терпеть не мог детей и радовался, что у него их нет. Краем глаза он заметил, что черный великан очнулся и схватил за горло своими громадными ручищами братьев Коррильо. Вот дьявол! Ладно, с ним они разберутся чуть позже. А пока Гальесе бросился к бабе в штанах и нанес ей удар мачете от локтя, довершив его корпусом. К сожалению, лишенное гарды оружие оставляло открытым его кисть.

Мигель, первым добравшийся до баркаса, бросился на помощь братьям Коррильо, у которых глаза уже вылезали из орбит, а кожа стала напоминать цветом острый перец чили, привяленный солнцем. Вслед за ним, пыхтя и отдуваясь, на палубу влез Луис, истекавший потом от быстрого бега. Вдвоем они навалились на черного гиганта, чьи руки были заняты, и начали мутузить его куда ни попадя, памятуя приказ Гальесе никого не убивать: пленники нужны были им живыми для продажи. Мигель изловчился и нанес негру удар в челюсть такой силы, что разбил в кровь костяшки на кулаке. Тот обмяк и разжал руки. Братья Коррильо упали на палубу, корчась, как червяки и заходясь сухим кашлем. Луис и Мигель времени терять не стали: отхватили кусок каната и связали поверженному Голиафу руки за спиной, а затем, подумав, и ноги.
- Потом ноги развяжем, - бросил Мигель подельнику. – Пусть так пока полежит. Сходи в каюту, pendejo*, заткни младенца, а я эту черную харю посторожу: вдруг очнется и порвет веревки.Лис бросил на него обиженный взгляд. Но выполнил приказание: проскользнул за спинами своих подельников, круживших вокруг бабы с саблей, и нырнул в тесную каюту, где пряталась вторая рабыня и орущий младенец.

Гальесе перекинул мачете из раненой правой руки в левую, понимая, что против этой чертовки он сдюжит разве что чудом. Пот заливал глаза, из раны на кисти струилась кровь, ноги у него сделались ватными, а ведь схватка длилась всего несколько минут! Алехандро все еще возился с веревкой и Гальесе казалось, что этому конца не будет
- Скорее, дубина! – прорычал он. – Накидывай на нее веревку!
И отскочил в сторону, открывая Алехандро возможность как следует видеть цель. Промахнуться тот не мог: до того, как присоединиться к шайке Гальесе, с малолетства гонял коров на выпас и стреножил бычков, предназначенных на убой. Каседа тем временем превзошел сам себя: выбил ногой калитку дощатого загончика, в котором блеяла коза и ударом мачете перерезал веревку. Получив долгожданную свободу, рогатая тут же ринулась прочь из загона и боднула свою хозяйку в круглый зад, обтянутый штанами, - видно, давно ей хотелось отомстить за годы, проведенные в неволе.

*трус,  дурень, недотёпа, тупица

Алехандро, не ожидавший такой прыти от телушки, которую он уже считал обезвреженной, согнулся пополам и застонал, выпустив конец лассо из рук. Впрочем, конец тут же подхватил Гальесе и резко за него дернул, повалив противницу на палубу.
- Будешь трепыхаться - порешу твоего ублюдка сей момент, - зло выплюнул он на ломаном английском, глядя Мэри прямо в глаза. -  Схвачу за ноги - и брошу в воду, поняла? Лежи тихо, не дергайся и не вздумай кусаться: знаю я ваши подлые бабские ухватки!
В этот момент из каюты вышел Луис, одной рукой прижимая к себе младенца, а другой ухватив его няньку за густые волосы и волоча ее за собой. Личико Джонни раскраснелось и даже как будто слегка посинело от надрывного крика, но он все так же громко выражал свое возмущение, требуя присутствия матери.
- Горластый малец, - уважительно сказал Луис, толкнув рабыню к ногам Гальесе. - Весь в мамку. Может, оставим его у себя? Из него выйдет хороший боец.
- Вот и оставляй, - хмыкнул Гальесе. - Мы сейчас уведем всех четверых в горы, а вы с Мигелем останетесь на баркасе собирать барахло, которое можно продать. Младенца здесь оставляю, делайте с ним, что хотите, только чтобы я его больше не видел.
- В деревне вдова бездетная живет, - робко начал Луис, - Может, ей его снести? Женщина она хорошая...
Гальесе пожал плечами и знаком приказал остальным подельникам собираться в путь.

- Где вторая черномазая? - спросил Гальесе Луиса и Мигеля, закончивших вязать чернокожего гиганта. - Вы там, надеюсь, ее не до смерти затрахали?
- Мы ее и пальцем не тронули, - ответил Мигель и в его голосе прозвучали нотки сожаления. - Ее краснорожий сторожит, а от него, сами знаете, даже ящерица не сбежит.
- Ладно, всех пленников построить - и айда на хату! - скомандовал Гальесе, подбирая абордажную саблю Мэри, валявшуюся на палубе.
Спустя несколько минут по песку потянулась цепочка пленников, сопровождаемая бандитами. На баркасе остались Луис с Мигелем и надрывающийся плачем младенец. Мигель гонялся за козой, пытаясь вернуть ее в загончик,  Луис держал на руках Джонни, тщетно пытаясь его убаюкать.
- Вот недоумок, - заметил Каседа, подталкивая  Мэри в спину. - Если уж решил побыть нянькой у твоего засранца, дал бы ему молока: коза-то на что? Эй, ребята! А вот и Атау с черной курочкой!

Джек шел вдоль кромки воды, пиная попадавшийся под ноги топляк и хрустя выброшенными на песок ракушками. В голове у него было пусто, в ушах свистел ветер, на сердце лежал тяжелый камень. Он ни разу не оглянулся и не имел представления, насколько далеко удалился от баркаса, на котором остались Мэри, Джонни и трое рабов. Семья Мэри, а он оказался выброшенным за борт, - никому не нужный обломок кораблекрушения. То, что он ушел сам, значения не имело: Мэри ясно дала понять, что не уступит и постепенно превратит его в подкаблучника, - видимо, только с таким мужчиной ( если тряпку можно было назвать мужчиной) она и способна была строить семью. Джек в сердцах снова пнул почерневший от влаги топляк, оказавшийся не таким трухлявым, каким казался, ушиб ногу и выругался сквозь зубы. Решив немного отдохнуть, он присел на злополучное бревно и посмотрел на небо. Солнце поднялось уже достаточно высоко, а значит, с момента его ухода прошло часа два, не меньше.  Ему хотелось есть, а еще больше – пить, но в его распоряжении была только соленая морская вода и он решил поискать какой-нибудь источник пресной. Встав с бревна, он направился к зарослям невысоких деревьев и кустарника, которые покрывали подошву каменистого холма. Побродив среди них с полчаса и спугнув нескольких змей и прорву ящериц он наконец обнаружил прозрачный ключ и от души напился холодной, как лед, воды. Это немного притупило голод, но жрать все равно хотелось, а в заплечном мешке было всего ничего: пара уцелевших лимонов и зачертвевшая лепешка. Лепешку Джек приберег на потом: ведь он не знал, сколько еще ему придется тащиться по унылому, безлюдному берегу. Он присел на валун и порылся в мешке, разыскивая компас, но тщетно: компаса не было, - по-видимому он оставил его на баркасе. Джек немного посидел, обдумывая свои дальнейшие действия. Он понимал, что компас всего лишь предлог для того,чтобы вернуться. С другой стороны, в самом крайнем случае его можно было бы продать. Поэтому он встал с валуна и решительно направился обратно к баркасу. Протопав еще два часа с лишком, потому что страшно устал и едва волочил ноги, Джек заприметил суденышко, за которое отвалил в Кингстоне кучу денег. Однако что-то было не так и, приглядевшись, Джек понял, что именно: на палубе хозяйничали двое мужиков, - толстый и тощий,- в то время как ни Мэри, ни ее черномазой команды не было видно. Джек метнулся в ближайшие заросли кактусов и уже оттуда стал изучать незваных гостей. По-видимому, Мэри ушла, а на баркас заявились местные нищеброды, собираясь прибрать к рукам то, что плохо лежит. Он почти убедил себя в этом, как вдруг с баркаса донесся младенческий плач, и сердце у него ухнуло в пятки. Голос Джонни он узнал бы даже если бы рядом надрывалась сотня младенцев. Но этого просто не могло быть! Мэри, какой бы она ни была по отношению к нему, Джеку, никогда не бросила бы сына.
- Проклятье... – пробормотал Джек. – Что-то случилось.
Не надо было быть семи пядей во лбу, чтобы понять, что именно произошло: Мэри и рабов взяли в плен и увели с баркаса, а Джонни по какой-то причине оставили. Джек запретил себе думать об ином исходе: о том, что и Мэри, и рабов убили, что возможно, мертвые тела бросили в воду и их отнесло течением за тридевять миль. Но эта мысль стучала в его висок и заставляла тело покрыться холодным потом. Джек нащупал рукоятку пистолета, заткнутого за пояс штанов. Жаль, что у него был только один ствол, но уж лучше один, чем ничего. На баркасе заблеяла коза и Джек вскинул голову: тощий пытался подоить козу, но делал это так неумело, что животное выражало свое возмущение громкими воплями.
- Да не дергай ты ее за титьки, как будто оторвать хочешь, - не удержавшись, пробормотал Джек. – Это ж баба, а баба ласку любит.